Муравьиный мед - Страница 74

Глава семнадцатая

Почти месяц Кессаа видела Лебба чуть ли не через день. Она больше не звала на встречи Гуринга, но не потому, что ей действительно не нужно было опасаться молодого горячего тана. Об этом она даже не задумывалась. Просто не чувствовала опасности, она чувствовала что-то другое – неожиданное и ослепительное. С каждой встречей Лебб вовсе не становился смелее. Он выглядел все более растерянным, чаще всего просто молча смотрел на Кессаа, улыбаясь ее беззаботной болтовне. Хотя о чем им было говорить? Разве случалось хоть что-то в храме Сади, что могло заинтересовать сына дома Рейду? В последнюю встречу Кессаа с восхищением рассказывала, как помогала Гурингу зашивать рану конюху самого конга. Взбесившийся жеребец рванул его зубами за предплечье, рука почти оторвалась. Но после же изощренного целительства с уместным применением магии конюх не только остался с рукою, но и не потерял надежду, что сможет ею владеть, как и раньше.

– Ты слышишь, что я говорю? – вдруг перешла на шепот Кессаа.

Лебб смотрел на нее не отрываясь, но, услышав обращенный к нему вопрос, словно только что очнулся. Он вздрогнул, смущенно улыбнулся, захлопал глазами.

– Ты меня не слушаешь, – расстроилась Кессаа, надув губы.

– Слушаю, – вздохнул Лебб, – слушаю, но не всегда слышу то, что ты говоришь. Твой голос как журчание горного ручья, он звенит, он звучит как боо, к нему невозможно привыкнуть. Я и не хочу к нему привыкать. Но скоро мы расстанемся.

– Как? – испугалась Кессаа.

Вся ее сдержанность растворилась в одно мгновение. Она едва удержалась, чтобы не броситься на шею к юному тану, который, словно удивляясь самому себе, всего-то и осмелился за их встречи прикоснуться кончиками пальцев к ее кисти.

– Ухожу вместе с отцом, – пожал плечами Лебб. – Далеко. Точно не знаю, но дело серьезное. Что-то вроде подвига Седда Креча. Пока в Дешту, а там – видно будет.

– А как же я? – против воли вырвалось у девушки.

– Послушай меня. – Лебб протянул руку и накрыл ладонью дрогнувшую кисть. – Со мной что-то происходит. Это не прощание с юностью и не созревание безусого подростка. Что-то происходит в моем сердце. Я пока не могу разобраться с этим. Но мне нужно немного времени. Мы обязательно увидимся с тобой, или я напишу тебе. Хорошо?

Кессаа ждала письма Лебба недолго, но получила его неожиданно. Мэйла повела ученицу вместе с ее рабыней на казнь захваченного Седдом Креча колдуна баль. Кессаа старалась не смотреть на арену. Ей уже не раз приходилось видеть схватки рабов, которые убивали друг друга во славу владеющих ими домов Скира, но на казни она присутствовала впервые. Худой и быстрый советник конга Арух воздел руки к зрителям, выкрикнул приветствие горожанам и дал знак вытащить на арену жертву. Серокожие рабы-хенны вынесли подвешенный на жердях мешок. Еще четверо рабов выволокли округлый черный валун с высеченными по кайме значками – алтарь из главного храма баль. За ними семенил кривоногий палач, который долго кланялся зрителям, потом с не меньшим усердием тыкался затянутым в красную ткань лицом в камень у ног Аруха, наконец распластался в направлении галереи конга. Таков был обычай: палач должен был просить прощения за собственные действия у правителя, распорядителя церемонии и зрителей, а после казни также тыкаться носом в камень у изваяния Сади. Правда, никто из заполнивших склон сайдов даже и не думал, что палач испытывает угрызения совести, он только выполнял обряд.

Коренастый палач знал свое ремесло отменно. Он растянул действо почти до полудня. Несчастного вытряхнули из мешка на камень, и Кессаа почувствовала, как у нее замерло сердце. Это был высокий худой старик с тонким лицом, обезображенным мучителями. Даже с галереи было заметно, что у него изуродованы веки и чем-то забит рот. Палач несколькими движениями ножа обнажил истощенное тело и поднял его на деревянный щит. Торопливые помощники продели через отверстия ременные петли и притянули несчастного к плоскости за плечи и бедра. Такими же уверенными движениями они стянули просмоленными веревками руки и ноги колдуну повыше локтей и коленей. Черный камень придвинули к его ногам. Илит стиснула руку Кессаа так, что девушка невольно вскрикнула, но в этот момент высокая тень, закутанная в дорогую ткань, мелькнула у нее перед глазами, и в руке оказался свиток пергамента. Задрожав, Кессаа уже собиралась ринуться к выходу из галереи, но с арены донесся крик.

Точнее не крик, а носовое мычание, потому что рот у колдуна был забит. Но в этом мычании слышалась не только мука, а что-то еще. Кессаа против воли подняла глаза и окаменела. Палач выжигал колдуну глаза. В охватившей склон холма тишине он бросил в угли использованное тавро, поднял следующее, раскаленное и погрузил его во вторую глазницу. Плоть зашипела, тело жертвы задергалось, мычание усилилось, и окаменевшая Кессаа почувствовала магию, которая исходила от колдуна баль. Это настолько поразило девушку, что даже ужас казни отступил куда-то. Истязаемый не просто колдовал! Он делал это, не имея возможности вымолвить хотя бы слово, взмахнуть рукой или начертить знак. Но даже это не было главным! Несчастный не пытался облегчить собственные страдания. Он не умалял боль, которая была чудовищной, и не торопил как избавление смерть! Он говорил с кем-то, говорил настолько ясно, что Кессаа почти разбирала слова и даже смогла бы угадать, к кому обращается жертва, но не тронулась с места.

А палач уже поднял третье тавро с изображением знака дома Ойду и прижег колдуну пах. Мычание оборвалось, жертва изогнулась в мучениях и лишилась чувств. Но Арух не зря стоял на арене. Он ударил посохом о камень, визгливо выкрикнул короткое заклинание, и сознание вернулось к несчастному. Колдун с трудом поднял голову, уставился на притихший склон выжженными глазницами и издал носом хрипящий булькающий звук.